Доходные дома
Химеры, которые мы обживаем
Химеры, которые мы обживаем

Автор Елена Рыбакова

Источник Столичные новости

В июне 1903 года любопытные киевляне подолгу простаивали перед диковинным сооружением известного в городе чудака — архитектора Владислава Городецкого. В новый дом, украшенный фигурами экзотических существ, сам архитектор въехал накануне собственного сорокалетия.

Никаких химер на самом деле нет. То есть их, разумеется, предостаточно повсюду, но только не на крыше дома Городецкого. Химерами заселила его наша фантазия, упрямо не желающая смириться с зоологической, почти что бремовской точностью зверинца на Банковой. Фантазию не проведешь: легенды и легендарные чудища пристали этому дому как органическая часть самой конструкции. Без них любимое творение Городецкого уныло, а то и вовсе бескрыло: бьющая в глаза материальность, тяжеловесная вещественность слишком явственно нуждается в смысле, трубит о нем на каждом углу, чтобы этот зов даже сквозь бетонную толщу не расслышать. Что, в самом деле, значит этот парад жабр и хвостов, выставленных на обозрение всему городу? О чем должны поведать сцепившиеся на постаменте орел и пантера? Откуда эта поющая легкость сирен и грустное слоновье смирение, и судорожный размах так и не взмывших в небо крыльев? И почему, наконец, энергия мифа, бурлящая в этом бетонном теле, так и не нашла выхода в течение столетия?

С легендами дому Городецкого действительно не повезло. Каждый знает, что они есть, каждый чувствует, что их не может не быть, но вот вспомнить или придумать что-нибудь действительно достойное городу, увы, оказалось не под силу. Памятник утонувшей дочери — звучит, конечно, красиво, хотя Елена Городецкая вовсе не думала топиться и вообще пережила отца на несколько десятилетий, перебравшись со всем семейством сперва в Польшу, а потом, по окончании войны, в Швейцарию. Ловкая реклама бетона, пари с недоверчивыми коллегами, коммерческий расчет и даже вполне понятное желание подразнить титулованных чиновников из дома напротив (во времена Городецкого там помещался штаб военного округа) ровным счетом ничего не объясняют: правдоподобие тщательно документированных фактов слишком мелко плавает. Остается одно: город то ли забыл, то ли отложил свою бетонную загадку на неопределенное время…

Недостаток легенд компенсирует отчасти личность самого строителя и домовладельца — охотника, путешественника, стрелка, человека авантюрной складки, словом, настоящего «спортсмэна», как говорили сто лет назад. Уроженец винницкой земли, ровесник польского освободительного восстания (за участие в предыдущем, тридцатью годами раньше, семья уже поплатилась родовым поместьем Жабокричи), Владислав Лешек Дезидерий Городецкий появился в Киеве в начале 90-х годов с твердым намерением составить себе имя, вернув некогда шляхетному роду порядком поистраченное величие. Амбиции юного архитектора простирались вплоть до обзаведения собственным гербом (так никогда и не появившимся); впрочем, удовлетворить геральдическое тщеславие предполагалось самыми что ни есть буржуазными средствами. Клиенты, подряды, заказы не замедлили появиться: талантливый и расторопный юноша не брезговал никакой работой — от сооружения отхожих мест («ретирад», как выражались благовоспитанные люди) до проектирования тогдашних промышленных гигантов, к примеру, корпусов Южнорусского завода, и поныне возвышающихся рядом с вокзалом.

У киевлян принято загибать всего четыре пальца, перечисляя славные деяния Городецкого: караимская кенаса, музей изобразительных искусств, Николаевский костел и, конечно, дом с химерами; если же вспоминать все, к чему за тридцать лет пребывания в городе приложил руку Городецкий, пальцев не хватит уже на первое десятилетие. Не знать его было невозможно — высокий, статный, один из первых в Киеве владельцев собственного авто, кумир мальчишек и предмет тайных страданий дам; ему ничего не стоило появиться на улице с ручной обезьянкой на плече или пройти по Крещатику в компании дрессированного жирафа. Последнее, разумеется, откровенное вранье, но все же не совсем безосновательное: Городецкий действительно привез из африканского путешествия в 1911 году чучела убитых им животных и передал коллекцию зоологическому музею. Собственно, это путешествие, «сафари», как говаривали знающие люди уже тогда, и было главным событием его жизни; к нему он готовился, читая Майн Рида, проводя вечера в Обществе правильной охоты и набрасывая эскизы будущего дома на Банковой. В память об экспедиции осталась коллекция трофейных чучел, сгоревшая во время войны, и книжка воспоминаний, щедро иллюстрированная фотографиями автора: вот он попирает ногой тушу убитого носорога, вот гордо возвышается над подстреленным львом, красавцем жирафом, страусом, серной — настоящий новый Адам в окружении тварей, которых он охотно поименует и занесет в зоологический атлас, как только они будут убиты. Назойливая телесность так откровенно рифмуется с декором знаменитого фасада, что волей-неволей теряешься: каменные ли хищники породили эту вереницу убитых тел или память о будущих трофеях заблаговременно отлилась в бетонные формы?

В этой размытости границ между стилем и подражанием, профессией и хобби, аристократическими претензиями и «спортсмэнской» легкостью отношения к жизни — весь Городецкий, дитя химерической эпохи экспериментов и трусливого бегства от истории за самой немыслимой, самой экзотической реальностью. Фантастический прагматизм (домовладелец намеревался поить жильцов свежим молоком и даже выстроил по собственному проекту коровник) в сочетании с утилизированной фантастикой, скульптурные изыски и тайные детские мечты так полно обрисовывают авторский облик, что впору задаться вопросом: какой еще герб десятилетиями искал этот беспокойный человек?

Есть все же в доме на Банковой смысловой излишек, не укладывающийся до конца в рамки модерна. Может быть, дело в том, что смотреть на него нужно сверху, из точки, нам недоступной, — тогда нагромождение экзотических тварей станет прообразом райского сада, отпечатком неведомой на земле гармонии? Или секрет в недоброй тяжести материала, которую нужно победить волевым, преображающим бетонные уродства усилием? А может, главное искушение в красавицах-сиренах — их сладкоголосое пение, не слышное посторонним, пленяет горожан уже сто лет?