Городу и миру. Прогулка по булгаковскому Киеву
«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубицкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте... Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских. Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег...» («Киев-город»). Чувство, испытанное впервые, особенно пронзительно. Из душного застолья, от гостей, вина и музыки выйти в тишину зимней ночи, обжечься звездами и морозом и понять, что ты влюблен — впервые. Теряя силы и веру в себя, не видя ничего, кроме рюкзака впереди идущего и своих ботинок, без конца карабкаться в гору и, как-то неожиданно оказавшись на вершине, увидеть мир с высоты — впервые.Родиться и прожить в Киеве лет, скажем, 20, исходить его улицы, полюбить его холмы, прирасти к нему душой — и под свист метели и грохот декабрьских фейерверков прочесть «Белую гвардию». А потом, следующей зимой, снова. И еще раз. И каждый раз — как впервые.
***
«Нет на свете города красивее, чем Киев», — написал Булгаков. Впрочем, все сказанное писателем о городе его детства можно читать как стихи и слушать как песню. «Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром...» «Эх, Киев-город, красота! Вот так Лавра пылает на горах, а Днепро! Днепро! Неописуемый воздух, неописуемый свет! Травы, сеном пахнет, склоны, долы, на Днепре черторой...» «Город прекрасный, город счастливый. Над развалившимся Днепром, весь в солнечных пятнах...»
***
После прочтения «Белой гвардии» непременно тянет на улицы Города, побывать в измерении Турбиных. Пройти маршрут Алексея от его «кривой улицы» (Андреевского спуска) до Музея (ныне — Дом учителя), где волновалась вооруженная толпа, до желтого корпуса университета — Александровской гимназии, где покинутые «штабной сволочью» защитники Города готовились дать отпор Петлюре. Поспешить на уютную Театральную улицу (теперь ул. Лысенко), что позади Оперного театра: там, в бывшем магазине мадам Анжу «Парижский шик», располагался штаб мортирного дивизиона. Вместе с героем, за пять минут дважды изменившим свою жизнь, в морозной дымке повернуть от Золотых Ворот на Владимирскую, ускорить шаг — «до излома самой фантастической улицы в мире» (Мало-Провальная улица в романе — наша Малоподвальная). На старинной улочке забыть ненадолго приметы нашего времени — шум машин, серый асфальт, витрины кислотных расцветок, — как забылся раненый Турбин болезненным сном в квартире своей спасительницы. Застрять в том тревожном декабрьском дне, когда судьба Города — в который раз — делала крутой поворот.***
|
| Вид на Андреевский спуск |
Все булгаковские дороги в Киеве ведут к дому № 13 на Андреевском спуске. Писатель, тоскуя по родному городу на чужбине, поселил героев своего первого романа по одному из самых дорогих ему адресов — в «дом постройки изумительной». Долгие годы здесь теснились коммуналки, а сейчас в доме снова срослись два мира: мир Булгаковых и мир Турбиных.
Здесь теперь музей, главное сокровище которого — люди, обжившие эти два мира. Люди, сполна разделившие со студентом Булгаковым, с врачом Булгаковым, с писателем Булгаковым его чувства к Городу. Не играют часы гавот, нет и кремовых штор, за которыми кончался кошмар гражданской войны и гнездился уют; не сохранилась, конечно, и булгаковская обстановка. Семейные портреты и пара десятков подлинных булгаковских артефактов, рассеянных среди гипсовых «турбинских» декораций, не собьют с толку... Соль ведь не в мещанской очевидности антикварных кресел. Предметам о многом рассказать не под силу. Самое главное свидетельство верности писателя Городу блестит в глазах создателей и хранителей музея, сквозит в разговорах любителей чаепитий на булгаковской веранде (кстати, самый вкусный чай здесь — крымский; самое дивное варенье — кизиловое и ореховое, и еще розовое). Здесь всегда есть с кем и о чем поговорить, сюда всегда есть смысл прийти снова.
***
Чтобы вернуться в дом № 13, как возвращались каждый день из гимназии братья и сестры Булгаковы, нужно сперва двинуться дальше. Прогуляться по недостроенной нью-Воздвиженке, ведь на Воздвиженской улице, у подножия Замковой горы, в 1890 году поселились родители Михаила Булгакова. «Самый дальний конец улицы, поворачивая влево, сообщается с Андреевским спуском, а рядом извиваются Гончарная, Кожемяцкая, Дегтярная улицы и переулки — древнее средоточие киевско-подольских ремесленников. Над этими улицами-урочищами вздымаются обрывистыми склонами старокиевские горы — с осыпями желтых глин и белых песков, с зарослями дерезы, писком стрижей и стрекотом кузнечиков»1. По сей день в сердце Киева можно взобраться на гору, залечь — если лето — в высокую траву, которую сплетает в косы свежий ветер... Тут, под киевскими холмами, поселился 32-летний преподаватель Киевской Духовной Академии Афанасий Иванович с молодой супругой Варварой Михайловной. Оба происходили из духовного сословия, оба — дети провинциальных священников Орловской губернии. Афанасий Иванович преподавал в Академии курс истории и разбора западных исповеданий, а еще — историю в Институте благородных девиц. На Воздвиженской, 10-Б появился на свет их первенец — Михаил (дом разобрали не так давно, и многие знатоки булгаковских мест успели заполучить себе по кирпичику). Крестовоздвиженская церковь дорога многим киевлянам. В советские годы храм не пострадал, здесь крестили и отпевали. Вот и Михаил Булгаков принял крещение в этом храме. Нелегко сказать, насколько справился с обязанностями крестного профессор Академии Н. И. Петров. Отношения писателя со Всевышним не лежат на поверхности отдельных глав его произведений. Вот дневник его сестры Надежды. Уже через три года после смерти отца, в 1910 году, она пишет: «Миша не говел в этом году. Окончательно, по-видимому, решил для себя вопрос о религии — неверие». Креста Булгаков не носил. О его участии в церковных Таинствах нигде не пишется. Увлечение наркотиками — было. Аборт его первой жены, еще до венчания — факт. Едкие зарисовки из церковно-приходской жизни — его рук дело... Но вот — булгаковский дневник:
|
М. Булгаков, студент, 1909 г.
|
«19 октября 1922. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ... 26 октября 1923. Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога… 27 октября 1923. Помоги мне, Господи». «Помоги, Господи, кончить роман», — надписал Булгаков один из черновиков 1931 года. До богоборчества Булгаков никогда не опускался. Когда ему заказывали антирелигиозные пьесы — отказывался. Одной из причин разрыва с первой женой, Татьяной Лаппа, было ее враждебное отношение к религии. Напрасно сестра сочла неверие Михаила окончательным. Что может быть окончательного в 19 лет? О последних днях писателя в дневнике его жены Елены Сергеевны говорится: «6 марта 1940 г. Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя — но уже неправильно, руки не слушаются...» И, конечно, последние строки «Белой гвардии» не мог написать человек неверующий. В автобиографии писатель говорит: «Год писал роман "Белая Гвардия". Роман этот я люблю больше всех других моих вещей».
***
Хочется идти дальше, вслед за разраставшимся семейством Булгаковых. В 1895 году они поселились в Кудрявском переулке, дом 9 и прожили здесь восемь лет. Миша, Вера, Надя — а теперь еще Варя, Коля, Ваня и Леля — росли в уютной пятикомнатной квартире, и образ лампы с зеленым абажуром родом отсюда. Пианино, семейные праздники, именины, елка. Отец, пишущий за столом. Крутая деревянная лестница, детские игры в зеленом дворике... И дорога «в школу». «О, восемь лет учения! Сколько в них было нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но сколько было радостного». Сегодняшний школьник, в утренней мгле бредущий навстречу знаниям с бутербродом и яблоком в рюкзаке, испытывает ту же гамму чувств, что и ученик славной классической Первой гимназии, самой престижной в Киеве, «Четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней» — так пишет о гимназии Булгаков в «Белой гвардии». Целый квартал на Бибиковском бульваре, вместе с садом и плацем, зимой — каток, весной — цветение каштанов на бульваре и гимназистки в зеленых передниках... Теперь сюда, «в желтый корпус», приходят за знаниями студенты Университета им. Шевченко, а Бибиковский бульвар зовется бульваром Шевченко. Итак, дорога с Кудрявского переулка в гимназию: Сенной базар, Большая Подвальная (Ярославов вал), Владимирская. По всему Киеву, как и сейчас, строительный «бум». Доходные дома, каменные, многоэтажные множились и удивляли древний Город: дом Городецкого с химерами, «Замок Ричарда» на Андреевском спуске, замок барона Штейнгеля (Ярославов вал, 1). Мимо последнего гимназист Булгаков прошел сотни раз, как и мимо караимской кенасы, похожей на причудливый дом из мокрого песка.
***
Андреевский спуск сейчас — улица особенная. Глянцевая брусчатка, обнимая киевские горы, сбегает из верхнего города в нижний. Фонари, старинные домики, вернисаж с акварелью, песни, стихи и хипповский бисер ложатся на душу, как масло на хлеб. В дни Булгакова Андреевский был улицей тихой, уютной, но вполне прозаической: не художники, музыканты и олигархи селились здесь, а скромные мещане, ремесленники и торговцы.
|
| Семья Булгаковых на даче в Буче, 1906 г. |
В дом № 13 на Андреевском спуске Булгаковы переехали осенью 1906 года. Летописная гора Уздыхальница возвышается над домом, и как было не полюбить эту гору: «Оттуда можно было... увидеть не только Подол, но и часть верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и на них домишки, где лампадками мерцают окна». Огней теперь в Городе, конечно, прибавилось; города стало больше, и со смотровой площадки на Уздыхальнице просто не хочется уходить. В знаменитом доме № 13 Булгаковы жили, конечно, намного тесней, чем Турбины. Многодетная семья, скромный достаток... «Семья воспитала в нас чувство дружбы и долга, научила работать, научила сочувствию, научила ценить человека». С переездом на Андреевский спуск в семью пришло горе: тяжелой, неизлечимой болезнью заболел Афанасий Иванович. В эти тяжелые дни друзья семьи хлопотали о скорейшем присвоении ему ученой степени доктора богословия и звания профессора, что должно было обеспечить семье достойную пенсию. Весной 1907 года отец скончался. Хочется вспомнить друзей Афанасия Ивановича, сделавших невозможное для семьи будущего писателя; тем интереснее, что их книги и труды мы изучаем по сей день. Это поистине цвет Киевской Академии: профессора Петров, Кудрявцев, Рыбинский, Экземплярский. Среди коллег и друзей семьи — профессора Скабалланович, Маккавейский, Попов, отец Александр Глаголев (прообраз отца Александра из романа). Удивительной женщиной была Варвара Михайловна: овдовев в 37 лет, она сумела устроить жизнь семерых детей и дать им образование. «Влияние матери на детей было огромным. Это была незаурядная женщина, с большой волей, энергичная, смелая, находчивая в трудные минуты жизни», — вспоминает Надежда. Спустя годы, в 1922 году, когда матери не станет, Булгаков не сможет приехать в Киев на похороны и будет горько сожалеть об этом.
***
Киевский Университет святого Владимира, «вечный маяк впереди», означал для гимназистов «жизнь свободную, закаты на Днепре, волю, деньги, силу, славу». В 1909 году он стал повседневной реальностью студента-медика Булгакова. Университетские годы Михаила совпали с политической активностью студенчества: массовые волнения, выступления, забастовки. И театр — новая любовь на всю жизнь. Быть может, из-за увлечения театром, быть может, из-за увлечения своей будущей супругой Булгаков вынужден был повторно пройти академический курс.
|
ул. Владимирская, 1900-е гг.
|
А весной 1913 года Михаил и Татьяна обвенчались в церкви Николы Доброго на Подоле (улица Покровская, что под Андреевским спуском; сейчас храм оказался в распоряжении греко-католиков). Венчал их отец Александр Глаголев. Скажем прямо, особого проникновения Таинством в воспоминаниях невесты не наблюдается: «Почему-то хохотали под венцом ужасно...» Пожив недолго на Рейтарской, молодая чета снова поселилась на Андреевском спуске, в доме № 38, напротив Андреевской церкви. Место это тем еще примечательно, что в соседнем доме незадолго до Булгакова снимал жилье художник Михаил Врубель, и в его письмах к сестре упомянута дивная панорама на Днепр. И снова Андреевский, 13, последние мирные деньки. Потом — Первая мировая, ускоренные выпускные экзамены, мобилизация, фронт. «Взрослый мужчина должен, стиснув зубы, разделять судьбу родного края», — у другого классика. Жизнь и смерть — лицом к лицу. Потом — скитание начинающего медика по городам и весям («Записки юного врача»), трудный опыт, тоска по родным, по Киеву... И вот в феврале 1918 года, который был «велик и страшен», Булгаков был демобилизован по болезни и вернулся наконец домой. «Город жил странною, неестественною жизнью...» Переворот за переворотом: по словам писателя, из 14 киевских переворотов 10 он сам пережил. «Эх, жемчужина — Киев! Беспокойное ты место!» В результате новой мобилизации доктор Булгаков покидает Город, чтобы теперь лишь иногда возвращаться, греться у его огня и потом посвящать ему пронзительные строки. Впереди — Кавказ, тяжелая болезнь, разрыв с медициной, с первой женой, со второй женой, драматургия, литература и Москва, Москва. Уже отчертив на полях своей жизни ее киевскую главу, Булгаков томится желанием описать пережитую Городом революцию... Здесь-то и начинается «Белая гвардия», и, кажется, для Киева она никогда не заканчивается. Не стареют слова писателя, полюбившего Город и поведавшего о нем миру. Не переводятся счастливцы, которым предстоит впервые открыть «Белую гвардию». Увидеть, услышать, узнать и полюбить Город.
Город прекрасный, город счастливый...
«Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси. Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов.
|
|
Старая мостовая Андреевского
спуска, 1969 г.
|
Днем с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сидениями, по образцу заграничных. Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники — мех серебристый и черный — делали женские лица загадочными и красивыми.Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море. Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом. Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь в Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва». «Белая Гвардия»
1 А. Кончаковский, Д. Малаков. «Киев Михаила Булгакова».
